ФАНТАЗИИ НЕСЧАСТЛИВОГО ЧАРОДЕЯ

Первый показ спектакля «Хармс» в Екатеринбургском театре кукол прошел еще в августе. Это был скорее «предпоказ» для немногих в карантинное время. В сентябре состоялась настоящая большая премьера. «Хармсом» закрывали десятый Международный фестиваль театров кукол «Петрушка Великий».

Зал был полон и очарован, однако на жюри «чары» не подействовали. Возможно, решили, что петербургской команде — режиссеру Екатерине Ложкиной-Белевич и художнику Марине Завьяловой и так повезло: награду в номинации «Лучший актерский дуэт» получили артисты, играющие в их постановке «Мама и я» Ульяновского театра кукол. С «Хармсом» призового «чуда» не случилось. Впрочем, Даниил Хармс, наверное, не удивился бы совсем. В октябре спектакль не играли — тоже прямо по-хармсовски, он «чудесным образом» не попал в афишу. Зато в ноябре «знакомство с чудотворцем», как театр сам называет своего «Хармса», премьерно продолжится. В конце спектакля писатель, словно оглядывая с высоты воздушного шара свои творения, скажет: «Ну, Город жив!». И спектакль живой.

Наверное, особо любознательные зрители (8+) захотят после интригующей премьеры узнавать и дальше жизнь и творчество заглавного героя театральной трагикомедии, задавать ему вопросы, получать от него страшно смешные и страшно странные невероятные ответы. Но это потом, потом... А сейчас к ним выйдут персонажи с голубыми тетрадками в руках и сами спросят, и сами ответят: кто такой Хармс, что он нам оставил.

Петербургские постановщики вывели на екатеринбургскую сцену четверых таких «дознавателей» (Наталья Елисеева, Валерий Полянсков, Степан Роскош, Максим Удинцев). В черноту до поры пустого пространства, обрамленного растрепанными, за читанными журнальными номерами «Еж» и «Чиж». В этих журналах вместе с компанией обэриутов печатал свои стихи и рассказы для детей Даниил Хармс. Где-то сбоку скромно притулилась здоровенная смертоносная коса, которая выкосит со временем и всю компанию, и жителей блокадного города. «Сумасшедший? Чудотворец? Гений?..» Только одно утверждение без вопросительного знака: «Умер от голода». Но это потом, потом... Хронотоп «Хармса» — Ленинград конца 1920-х и тридцатых годов.Среди четверых, одетых в длиннополые скучные пальто, пятый выглядит чужаком. Бриджи, гольфы, жилетка, пиджачок, серое английское кепи с пристегнутыми наушниками — ни дать ни взять Шерлок Холмс, да еще и с трубочкой в зубах, насвистывает что-то легкомысленное, беспечальное. Чармс, Шардам, Карл Иванович Шустерлинг... Даниил Иванович Ювачев менял имена, полагая, что постоянность имени приносит несчастье. И все же, остался Даниилом Хармсом.

На четырех венских стульях вырастают дома, распахиваются окна и двери, выходят жители — фанерные маленькие фигурки, «Все бегут, летают, скачут» по ленинградской улице, где Хармс, как Гулливер в стране лиллипутов. А те четверо уходят в тень, только руки мелькают, приводя в движение плоских кукол, похожих на вырезанные из журнала картинки, говорят за них на разные голоса, живут их суетной смешной жизнью. Пищит велосипедный клаксон, звучит «беспризорная» песенка про кошку с четырьмя ногами и малым ростом, шелестят воздушные шарики. В уличный шум вдруг прорывается старушечье старорежимное «КофЭ!», крик торговца «Французкие булки!» с соответствующим грассированием, мелодия «бананово-лимонного Сингапура» врастает в музыку спектакля (композитор Евгений Серзин). Выглядывают из окон лица — хохочущие мальчишки, хмурая старуха. Пыхтит на этой улице величественный и легендарный Иван Иваныч Самовар, к которому, как к храму, устремляются фигурки с мечтой о чае. Не всем достанется.

Возникают за окнами планшетные куклы, миниатюрные, трехмерные. Куклы-люди ходят, стуча каблуками. Стуча словами, ссорятся. Мама и папа спорят на романтической скамейке, а скамейка — острозубая пила, которая превратилась в маму (или мама в нее?) и специальным несчастным, вздрагивающим от близких слез, голоском пилит папу. Он, мол, человек безо всего: без ушей, без носа, без рта, без хребта... И вообще — условно-рыжий. А безусловно рыжий сын Сережа и к чаепитию опоздал, и в школу. Но Хармс выручит — просто снимет, как шляпу, маленький самовар с собственной головы и напоит бедолагу из фарфоровой чашечки. Он, говорят, терпеть не мог детей...«Долго / Учат / Лошадей / Делать / В цирке / Чудеса / Мы же / Наших / Лошадей / Обучаем / В полчаса!» Учитель с седыми лохмами, который изо всех сил пытается казаться добрым, проверяет летнее задание. Под портретами Пушкина и Толстого — тоже живыми и говорящими — звучит гениальный «Врун» в исполнении всего класса. Хармса проходят в школе! И вот уже Хармс, с немалым для себя удивлением, превращается в портрет между классиками. Сереже открыли чудо — оказывается, стать писателем очень просто, надо только, чтобы писание в голубой тетрадке становилось для тебя праздником. Так же просто, как летать.

Несчастной кошке, порезавшей лапу, Хармс дарит в спектакле не воздушные шарики, а целый дирижабль. На нем хоть куда — хоть в Бразилию, хоть еще дальше... А можно и без дирижабля: подпрыгнул и лети!.. «Интересно только чудо, как нарушение физической структуры мира», — так он записал однажды в одной из голубых тетрадок.

От Хармса, которого играет Александр Шишкин, невозможно оторвать взгляд. В театре нет крупных планов, как в кино. А здесь кажется, что есть. И тогда, когда Хармс «живьем», и тогда, когда он — «портрет» на школьной стене, и когда с куклами — с Кошкой, с Сережей, со Старухой... Старуха, пытающаяся купить чернила там, где их в принципе не может быть, — своего рода alter ego героя. В лупу, как сыщик Холмс, в окна, в замочную скважину, как его неутомимые старухи, этот Хармс разглядывает детей и взрослых. Ищет, не находит, придумывает чудеса, в которые так хочется верить. Вот и часы на краешке сцены — чудо: от циферблата чьи-то шаловливые ручки или злые взрослые пальцы оторвали стрелки, но таинственный механизм все равно чувствует время.

У каждого свой Хармс, как и Пушкин, и Гоголь, и Лев Толстой. Кто-то ставит на сцене «Елизавету Бам», другой «Старуху», третий «Вываливающихся старух»... Екатерина Ложкина-Белевич поставила «Хармса» эксцентрично и фрагментарно, он, собственно, так и писал. В драматургическую основу включены отрывки из детских стихов и рассказов, совсем немного из взрослых, чуть-чуть из записных книжек. Здесь обычное превращается в удивительное, как Кошка в Хорька или в Тигра. Спектакль получился целостной хармсовской «авиацией превращений», смешной и печальной. В той сцене, где звучит рассказ «В зоологическом саду», в диалог мальчика и Хармса вдруг врывается строгий «энкавэдэшный» голос: «Даниил Иванович, может быть, вы прекратите свои странности?». А писатель откликается: «С какой стати?» Это не вопрос, это ответ.

«Многое знать хочу, / но не книги и не люди скажут мне это. / Только Ты просвети меня, Господи, путем стихов моих. / Разбуди меня сильного к битве со смыслами, быстрого к управлению слов...». К Творцу обращался в своей молитве мартовским вечером 1937 года странный чудотворец Хармс. Молитва записана, молитва услышана, а жизнь непоправимо и несчастливо шла к финалу, к 1942 году. Оставалось пять лет. В декабре 2020-го исполнится 115 лет со дня рождения Даниила Хармса. Голубые тетради закрыты, спрятаны актерами в карманы. Но стоит достать, открыть, и раздастся призыв велосипедного клаксона. Откройте.

https://www.muzkom.net/sites/default/files/kultural/8-84_kulturaurala.pdf