РОМАНТИЗМОМ ПО КАПИТАЛИЗМУ. ПОЭЗИЕЙ ПО «ПРОЗЕ»
На какие все-таки метаморфозы горазды времена! Кто бы мог подумать, что весь двадцатый век увядавший в своем культурном значении и художественной привлекательности романтизм в начале века следующего вдруг опять начнет «набирать очки», неожиданно «придется ко двору». Что давно ставшая обычной беллетристкой для, прямо скажем, не очень «продвинутых» женщин, давно, кажется, потерявшая жизненную и художественную насущность госпожа Жорж Санд (Аврора Дюдеван) вдруг объявится, и окажется кстати, и будет иметь успех в современном театре. Правда, кукольном. Правда, детском.
Такое, между прочим, не раз бывало в истории: «взрослое» и вполне признанное искусство вдруг перестает всерьез восприниматься взрослой же аудиторией, но не умирает вовсе, а становится вполне востребованным искусством для детей. И особенно показателен в этом отношении романтизм. Его идеалистический порыв к высшим ценностям и бескомпромиссность в неприятии «пошлой», с его точки зрения, прозы жизни — утилитарного буржуазного миропорядка — давно отодвинуты как «иллюзии» реалистическим взрослым сознанием, но находят отклик в еще далеком от прагматики жизни сознании детском и юношеском. Такова судьба романов В. Скотта, Ф. Купера, В. Гюго, Ч. Диккенса и даже А. Дюма. Такова и судьба отдельных книг Жорж Санд, талантливой писательницы, яркой оригинальной женщины — одной из первых в новейшей истории феминисток, убежденной сторонницы одухотворенного либерализма и — одновременно-парадоксально — антибуржуазного романтизма.
В Екатеринбургском театре кукол ожила отнюдь не проза, а для семейного театра сочиненная сказочка г-жи Санд. Простая по сюжету, естественно, фантастическая. Но фантастика вполне земная, не требующая особых усилий и «улетов»: очеловеченный, но полный недоступных людям возможностей и соблазнов мир шмелей и пчел. А душевная основа — близкие любым детям семейные чувства и испытания, каким подвергает их непростая в своей обыденности жизнь. Тут и возникает коллизия спектакля, придуманного и поставленного обаятельной и одержимой Эмили Валантен. Коллизия, давно уловленная и осмысленная романтическим сознанием. И оказавшаяся сегодня в центре нашей, российской жизни: столкновение бескорыстия и корысти, неутилитарной доброты и расчета, душевной привязанности, любви — и циничного практицизма.
Причем носителем, мягко говоря, «несимпатичных», чуждых чистой детской душе качеств оказывается как раз притягательный для детей вообще и их конкретного представителя в мире спектакля — мальчишки-"простофили" Грибуля — сказочный, чудесный мир. Тот, что уже в силу своей сказочности должен быть лучше: добрей, человечней грубого и злого реально-повседневного мира. Закон расчета, логика откровенной выгоды, неразборчивость в выборе средств — вот что преподносит «добрый» и щедрый к Грибулю господин Шмель. И рождает в душе этого вполне обычного мальчика — то есть, с точки зрения и Санд, и Валантен, просто нормального человека — чувство отвращения, духовного отталкивания, растущую энергию сопротивления. И отсюда — что замечательно — неожиданную терпимость к несовершенствам своего мира, своих близких. Готовность понимать их и жалеть, с новой силой любить их и быть с ними.
Но то, что я здесь наговорил, — отнюдь не спектакль Э. Валантен, а только его «отвлеченный» нравственно-мировоззренческий смысл, логикосмысловая схема. Этим, вы понимаете, зрителя, тем паче маленького, не возьмешь. К счастью, спектакль Валантен не моральная проповедь. Он соткан или, точнее сказать, бережно вылеплен из вещества тонкого и теплого, нежного и порой до слез трогательного. У него от начала и до конца милый вечерний колорит, особая, семейно-сердечная атмосфера, создаваемая уже в первой сцене простотой «домашнего» реквизита, присутствием доброй хозяйки дома и мамы — самой г-жи Жорж Санд (Лариса Паутова) с ее очаровывающим фортепьянным музицированием, начинающим спектакль-сказку. Чудесная находка, великая по точности догадка авторов — начать спектакль с покоряющей своим волшебным шармом «Сонаты-воспоминания» Николая Метнера. А дальше эту поэтическую струю подхватывают куклы — наивно-неуклюжие, грубовато обработанные, обобщенноликие, словно ребенком сделанные и этим поэтически-трогательно противостоящие натуральности «всамделишной» реальности. А руки этих кукол — это руки вовсе не прячущихся актеров-кукловодов, правда, скрывающих лицо, но не сочувственное отношение к главному герою. Особенно хорош сам г-н Шмель — Герман Варфоломеев, его крупная выразительная пластика, не лишенное комизма сочувствующее резонерство. Дети, получается, воспринимают историю через воплощенную зримую метафору: кукла/актер, то есть поэзия в самой «генетике» спектакля Валантен, в каждой его клеточке.
А апофеоз — танцы волшебниц-стрекоз, они же спасительная голубая река, стихия, смывающая морок-наваждение прагматической прозы и возвращающая путь домой — в свой мир, к самому себе.
