ОЛЕГ ЖЮГЖДА: «ВСЯ СИЛА ГЕРОЕВ АНДЕРСЕНА – В ИХ СЛАБОСТИ»
В Екатеринбургском театре кукол готовится к постановке спектакль «Братья-лебеди» по сказке Андерсена «Дикие лебеди». Ставить материал пригласили режиссера, который скромно называет себя «андерсенистом», имя которого уже успело прозвучать в театральном пространстве Екатеринбурга благодаря спектаклю «Ромео и Джульетта». Мы встретились с главным режиссером Гродненского театра кукол Олегом Жюгждой и расспросили его о постановке, планах на будущее и современном кукольном театре.
— Олег Олегович, вы уже второй раз ставите спектакль на сцене Екатеринбургского театра кукол. Каким было первое знакомство с театром?
— Первое знакомство состоялось не здесь. Это было очень давно, еще на фестивале «Рязанские смотрины», на который Екатеринбург привозил «Картинки с выставки» — тогда было очень сильное впечатление от спектакля. Потом они приехали на фестиваль в Минск, там мы уже начали очень плотно общаться. Тогда главный режиссер театра Евгений Сивко был совсем молоденьким мальчиком. Потом уже мы приехали сюда на фестиваль с «Пиковой дамой» — поэтому, когда я приехал сюда ставить «Ромео и Джульетту», то, конечно, знал, куда я еду. И даже были конкретные люди, с которыми я предвкушал работу над этим спектаклем.
— Как вы обычно подбираете актеров для участия в спектакле? Сразу чувствуете, что человек – ваш?
—Сейчас работает принцип кастинга: если я не знаю актеров, то прошу театр, чтобы мне прислали видеоматериал. Просматриваю, прикидываю, смотрю на страничке театра, в каком репертуаре они заняты, какие амплуа исполняют. Но со знакомыми труппами я, как правило, заранее знаю, что и для кого буду делать.
— А с Екатеринбургской труппой быстро нашли общий язык?
— Да, мне кажется, очень быстро. Никаких вопросов и конфликтов – тьфу-тьфу-тьфу – никогда не было. И в «Диких лебедях» заняты многие из тех, с кем я уже поработал над «Ромео и Джульеттой».
— Олег Олегович, вы ставите спектакли в Беларуси, России, Польше, Литве... Как адаптируетесь к другим театрам, и есть ли какие-то различия между кукольными театрами в разных странах?
— В принципе мне везде нужно ощущать себя комфортно – вне зависимости от бытовых условий. Прежде всего, атмосфера на репетициях создается благодаря дружескому, но не панибратскому общению с актерами, когда мы все вместе делаем какое-то одно общее дело. Все должны быть в этом заинтересованы. Стараюсь не кричать, не ругаться, уважать индивидуальности артистов.
А что касается различий между театрами разных стран… Честно говоря, кардинальной разницы я не вижу. Мы все долгое время держались на наработках института государственного театра кукол – с цехами штатом. А сейчас процесс идет, и появляется все больше трупп, не зависящих от государства, которые сами на себе зарабатывают, ищут какие-то гранты. Они не привязаны к конкретному театру, просто создается театральная компания и – поехали. Но стационарные театры все еще работают абсолютно везде, им всем везде урезают дотацию, а требует государство – по привычке – все больше и больше. При этом и в частных, и государственных театрах нужно делать план, ставить спектакли, зарабатывать деньги, затаскивать зрителей.
— А какая модель ближе вам – государственного театра или частного?
— Работать в государственном театре, может быть, для кого-то спокойнее. Частный театр – это больше ответственности: любой провал – за твой счет. А в государственном все-таки есть какая-то страховка. В частном театре считается каждая минута, каждый час, там люди более аккуратно относятся к своему времени и к деньгам, которые они вкладывают в дело, чтобы потом получить какие-то дивиденды. И конечно, там работают люди без холодного носа.
— Есть ли сегодня проблема драматургии в кукольном театре?
— Думаю, что нет, и никогда не было. Это достаточно надуманный вопрос. Как правило, если режиссерам чего-то не хватает, они пишут собственные инсценировки. Другое дело – насколько они владеют изящной словесностью, языком и принципами драматургии. Примерно так все и живут. В силу закона об авторских правах, который действует во всех странах, проще придумать какую-то свою историю и самим ее показывать, чем иметь дело с какими-то авторскими начислениями, агентствами и так далее.
Конечно, ставят и пьесы, есть даже ряд авторов, которые пишут специально для кукольного театра. Например, в Польше сейчас работают две достаточно молодые девушки, которые являются лицом польской драматургии для детей. Практически все новые постановки во всех театрах основаны на их материале.
—А вы сами перерабатываете тексты для своих спектаклей или предпочитаете брать готовые пьесы?
— Я, как правило, сам пишу инсценировки либо сценические версии. Мне прежде всего хочется донести букву автора, поэтому я редко доверяю чужим пьесам. Я ведь так его услышал — должен так и передать. И если я сам дописываю какие-то вещи, то стараюсь сделать это крайне осторожно и незаметно.
— У вас есть несколько постановок по Шекспиру, Андерсену… Почему именно эти авторы?
— Да, конечно. Что касается Андерсена, то я считаю себя «андерсенистом». Шекспироведом, правда, себя пока считать не могу, но вот «андерсенистом» – однозначно. Я много раз ставил и «Русалочку», и «Оловянного солдатика», и «Пастушку и трубочиста», сейчас вот будут «Дикие лебеди». Это с детства любимые сказки. Потом я заинтересовался личностью автора, и стало еще более интересно, потому что Андерсен – это уникальное явление в мировой культуре. Человек, который, по большому счету, весьма боялся детской аудитории, для которой писал. Говорят даже, что он забраковал проект одного из своих памятников, где он был изображен в окружении детей. Тем не менее, он написал сказки, на которых воспитывалось не одно поколение. Хотя, по большому счету, это сказки для взрослых. Не сказать, чтобы у них у всех был хороший конец.
Сказки Андерсена близки мне попыткой какими-то гуманистическими христианскими ценностями, образами изменить этот неизменяемый мир. Как правило, вся сила героев Андерсена – в их слабости.
— А есть у Вас любимый персонаж среди героев Андерсена?
— Да. Русалочка.
— Какую тему для вас важно поднять в работе над «Дикими лебедями»? Насколько я понимаю, это спектакль будет для детей? На какой возраст он рассчитан?
— Мы с театром посчитали, что нужно обозначить 5+ — хотя я, конечно, думаю, что лучше бы поставить хотя бы с семи. Пятилетки, конечно, тоже будут смотреть, но какие-то хитросплетения сюжета, возможно, будут им не очень непонятны. Хотя само действие – кто плохой дядька, а кто хороший – им должно быть ясно.
А главная тема спектакля – самопожертвование. Та жертвенность, которой нам сегодня так не хватает. Хотя кто знает, на что мы способны в экстремальных ситуациях…
— У Вас есть какой-то список произведений, которые Вы хотели бы поставить в будущем?
— Конечно, у меня есть план постановок на ближайшие два-три года. А вот когда я был немножечко помоложе, я придумал себе план на 20 лет вперед, и периодически заглядываю в него, обнаруживаю – о, вот это я уже поставил, можно вычеркивать. Вообще каждой постановке – свое время, свое состояние. И для всего нужно найти свой театр. Бывает, приедешь куда-нибудь, что-то посмотришь – и идея будущего спектакля всплывает сама.
— Для кого Вам ставить интереснее – для взрослых или для детей?
— Когда-то было все равно. Потом я понял, что сложнее ставить для детей. Ответственности больше – лично для меня – и больше зрительский спрос. И когда имеешь дело с зарубежными театрами, то тебе нужно оправдать вложенный в тебя капитал: заказчики должны быть уверены, что спектакль будет на высшем уровне, будет хорошо принят зрителями, будет «возиться» на гастроли и нравиться преимущественному большинству.
Я от этого несколько устал, и сейчас предпочитаю «отрываться» на спектаклях для взрослых – тут можно дать себе слабинку, заняться каким-то самовыражением, не думать о том, насколько ты будешь понятен или непонятен.
— Насколько удается сейчас донести до сознания взрослого зрителя, что кукольный театр – не только для детей, но и для взрослых тоже?
— Это вопрос многих десятилетий. Исторически театр кукол никогда не был театром для детей. Это не игра в куклы – хотя такой прием у нас используется. Это совсем другое зрелище, более глубокое, более философичное. Оно требует понимания, умения абстрагироваться и считывать какие-то коды, которые вкладываются во взаимоотношения куклы и человека. Конечно же, это для взрослых. Для детей поход в кукольный театр – это просто просмотр сказочки. И спектакль превращается в некую разукрашку, если в какой-то момент дети не понимают, что все это – по-настоящему, все – здесь и сейчас.
— И все-таки взрослые сейчас идут в кукольный театр?
— Идут. На примере своего театра могу сказать, что над этим стоило поработать лет десять – ставить взрослые спектакли, играть их себе в убыток, затаскивать зрителей. Зато теперь можно сказать, что театр кукол в Гродно – это культурный центр города, знаковое место. Бывать у нас на спектаклях – престижно. И когда в малом зале мы играем «Пиковую даму», «Фауста», «Демона», то, если в начале месяца выбрасываем билеты в интернет, они раскупаются примерно за полчаса.
— А зрительское восприятие у детей в разных странах отличается?
— Практически нет. Вот воспитание — разное. Например, в Литве, когда родители приходят с детьми в театр, то считается: раз заплачены деньги, дети могут делать, что угодно: громко задавать вопросы, залезать на сцену. В Польше – намного скромнее. Когда школьников ведут в культпоход в театр, то сначала они слушают какую-то театральную лекцию, потом минут десять – перерыв, во время которого они вываливаются в фойе, садятся на коврики, жуют свои бутерброды, а потом уже идут смотреть спектакль. Смотрят на удивление тихо и прилично. А у нас школа на школу не приходится: считается, что если приходит гимназия, то все – спектакль провальный.
— Вы очень часто используете в спектаклях синтез драматического и кукольного театра. Какие новые возможности это дает?
— Когда помимо отношения между персонажами добавляются еще и отношения между кукловодом и куклой – как между создателем и его детищем – для меня это добавляет какие-то новые нотки. Или, скажем, замена кукольного персонажа на человека – этот прием тоже дает много смыслов. Это пошло еще со старого спектакля «Большой Иван» по пьесе Образцова, где Большой Иван – живой актер – был хороший, а все остальные – гады мелкие. Смотришь – и сразу все ясно.
А еще в спектаклях для детей этот прием — лишняя возможность наладит контакт с залом. Когда дети смотрят просто на кукол, то забывают, что находятся в театре. Для них это как сидеть перед телевизором – кажется, что можно выключить, переключить. А театр – не телевизор: выключить нельзя. И когда живой актер рядом, он дает понять, что все происходит здесь и сейчас, и что этот момент никогда не повториться. Плюс, конечно, работает закон зрительского восприятия: публика всегда следит за глазами актера. На что направлен взгляд – то и есть объект повышенного интереса. Если актер четко смотрит на свою куклу, то все зрители будут смотреть на нее. Как только отвернулся – тут же исчезает кукла, зрителю уже неинтересно.
В «Диких лебедях» у нас Оле-Лукойе рассказывает сказку, актер играет в живом плане, и перед ним поставлена достаточно сложная задача: полностью брать внимание зала на себя и заставлять их смотреть на то, что происходит.
—Актер-кукольник более универсален, чем драматический?
— Конечно, да. Тем более в наше время, когда с развитием изобразительной стороны спектакля от актеров требуется не только петь и танцевать, но и играть так, чтобы было не стыдно перед драматическими актерами. И при этом еще управлять всеми системами кукол, знать основы техники, потому что если это какая-то аниматроника, нужно уметь с ней управляться.
— Как вы относитесь к высоким технологиям в театре? Это дополнительный выразительный прием или способ облегчить себе жизнь?
— С одной стороны, это действительно более легкий способ решить некоторые задачи. И в то же время более яркий: если есть возможность сделать какие-то задники на спектакле за счет проекции – зачем их рисовать? Это здорово вытягивает. С другой стороны, всем это уже набило оскомину. Видеопроекция хороша там, где она выполняет сугубо утилитарную функцию. А вообще я всегда – за технологии.
— Спектакль в театре кукол – это совместное творение режиссера и художника. Вы часто сотрудничаете с новыми художниками или предпочитаете возить с собой своего, проверенного?
— Раньше было два художника, с которыми мы понимали друг друга с полуслова. Сейчас, к сожалению, остался один. А вообще обычно все зависит от возможностей театра. Если театр может потянуть расходы еще и на художника, то мне, конечно, удобнее привезти своего. Если нет, то сотрудничаем с местным. Мне всегда интересно поработать с новыми людьми – это другая энергия, другой взгляд на жизнь. Очень интересно было поработать с Юлей Селаври (главный художник Екатеринбургского театра кукол – прим. ред.) – конструкция, которую она придумала, (я ее обозвал промышленной готикой), очень хорошо легла на спектакль.
— Насколько вы сами участвуете в работе художника? Озвучиваете свое представление о будущем спектакле?
— Все зависит от самого спектакля и от того, насколько я сам уверен в той модели, которую придумал для себя. Бывает, я придумываю все вплоть до того, что задаю цвет и фактуру. У меня, конечно, нет профессионального художественного образования, но несколько спектаклей оформлял – и в драматическом театре, и в театре кукол.
— У вас много спектаклей по мистическим произведениям. Откуда такой интерес к теме и где черпаете вдохновение для создания атмосферы?
— Наверное, нужно рассматривать какие-то глубокие-глубокие внутренние тенденции, которых я и сам не понимаю. Когда я был в подготовительной группе детского сада, наша молодая воспитательница повела нас на классику – фильм «Вий» по Гоголю. Может быть, с тех пор я почувствовал притягательность чего-то страшного, жуткого. Честно говоря, я до сих пор смотрю фильмы ужасов – правда не новые, про мясорубку и пилу, а старые, ближе к Хичкоку – такие, где есть suspense – напряжение.
