БЕССМЫСЛЕННЫЙ И БЕСПОЩАДНЫЙ

«Гоголь. Триптих».
Екатеринбургский театр кукол.
Режиссер Игорь Казаков, художники Денис Козлов и Ольга Дворовая.

Гоголя с его гротеском, фантасмагорией, мистикой часто ставят в театрах кукол. Однако в спектакле Игоря Казакова «Гоголь. Триптих» в Екатеринбургском театре кукол нет места мистике. Здесь объединены «Шинель», «Повесть о капитане Копейкине» и «Записки сумасшедшего». Три повести — три героя — три «маленьких человека» и их взаимоотношения с системой.

Все истории разворачиваются примерно по одной и той же схеме: «маленькому человеку» необходимо переговорить со значительным лицом, но оно оказывается могущественнее. На сцене — серая стена, полная ящичков, створок: это и шкаф в одном департаменте, и хранилище гробиков, куда поочередно укладываются герои, и метафора неприступности, невозможности что-то изменить. Художники спектакля Денис Козлов и Ольга Дворовая работают в черно-белых тонах, иногда выделяя элементы всполохами красного (ящичек с балериной, на которую смотрит Копейкин, орден на его груди, ящик с адской вечеринкой, где танцует Башмачкин). Темно-серая стена и светло-серые, почти белые куклы и декорации.

В каждой истории над стеной со шкафчиками появляется огромная серая голова: одна бровь хмуро-вопросительно приподнята, нижняя губа оттопырена, лицо впалое, неприятное. Помимо головы у значительного лица есть руки — два огромных кулака. Этот образ ни разу не меняется на протяжении спектакля, это одна и та же голова, условное зло — не персонализированное. Оно одинаково, общо, огромно и непоколебимо.

В первом эпизоде, «Шинель», артист Герман Варфоломеев задает тон гоголевскому повествованию, мягко намекая, что действие происходит в одном департаменте (в каком, как известно, неважно — любой может оказаться местом действия). В «Шинели» используется несколько систем управления куклой, и каждая из кукол — отражение сущности титулярного советника. Совсем маленького Башмачкина вместе с пуповиной достают прямо из департаментского ящичка, и у него сразу страдальческое, хотя и детское лицо, лоб изрезан вопросительными морщинами. Башмачкин, пишущий что-то в департаменте, — маппет с длинно вытягивающейся шеей, будто черепаха, боязливо выглядывающая из панциря. Башмачкин, просящий Петровича залатать шинель, — планшетка, где голова принадлежит титулярному советнику, а тело от червя.

Шинель — пропуск в мир удовольствий, где Акакий Акакиевич дает себе волю, но выглядит это не устрашающе, а как-то жалостливо-смешно-жутко: маленькая штоковая марионетка-Башмачкин «колбасится» в красном ящике, будто это какая-то вечеринка в преисподней, а Башмачкин-артист ныряет в шкафчик, находящийся между изящными белыми ножками. Когда герой лишается шинели, Герман Варфоломеев надевает совсем крохотную маску на макушку, и эта позиция — лицом вниз, макушкой с маской вперед — создает ощущение еще большей зажатости, скрюченности героя: он складывается пополам и становится совсем маленьким и жалким. Башмачкин умирает, и артист ложится в ящик департаментского шкафа — почти гроб.

В «Повести о капитане Копейкине» работает Валерий Полянсков. Эпизод начинается со звуков снарядов, и Полянсков с огромной физической мощью и энергией бросается под них, встает, снова падает, перекатывается и снова встает. Затем появляется кукла Копейкина — отдельно тело, голова, рука и нога. Последние крепятся к телу на магниты, голова встает в тело, как цветок в вазу. На груди у серого Копейкина красная медаль. Разборность, разобранность героя, кажется, метафора не только физических повреждений, но и внутренней разобранности, неустойчивости, неуверенности в грядущем «маленького человека». В итоге огромные кулаки по приказу значительного лица ломают Копейкина, и он, подобно Башмачкину, укладывается в ящичек-гроб.

В «Записках сумасшедшего» Александр Шишкин работает в живом плане. Кукольной остается голова Поприщина — огромная, с отрезным верхом. Средствами театра кукол его безумие становится визуальным, овеществленным: из огромной головы артист достает кучу поприщинских бредовых мыслей — кучу смятых бумажек. Метафора безумия получается довольно прямой: раньше это все жило только в голове Поприщина, но теперь эти мысли и образы заполняют все пространство — стоит бюст возлюбленной Поприщина, летят бумажки-письма, бегают по стене Меджи с ухажером.

Александр Шишкин — легкий, пластичный, экспрессивный, он моментально перемещается по сцене. Периоды спокойствия сменяются суетливыми перебежками, в итоге его движения становятся максимально напряженными. Пластика, поставленная Романом Кагановичем, отражает внутреннее движение героя, и это становится финальным аккордом: зрителю открывается вся человеческая сущность героев Гоголя, и здесь уже не нужны куклы (все же метафоры), потому что человеческое отчаяние, выраженное в этом безумном бунте, обнажено до предела.

В спектакле есть закономерность во взаимоотношениях куклы и актера. В «Шинели» зрители чаще видят куклу, чем артиста, в «Повести о капитане Копейкине» Валерий Полянсков работает в открытом приеме, но не становится героем, он — скорее рассказчик. В третьем эпизоде от куклы остается только огромная голова Поприщина, а актер Александр Шишкин выходит на первый план. Закономерность можно найти и в работе с масштабом: значительное лицо всегда огромно, Башмачкин — совсем крохотный, Копейкин — несколько больше, где-то до пояса, Поприщин — во весь человеческий рост. В этой работе с масштабом прослеживается постепенное нарастание бунта «маленького человека».

Важно и то, как режиссер Игорь Казаков расставляет акценты в повестях Гоголя, и к чему ведет его история. Его Башмачкин не восстает в виде привидения и не отбирает шинели у прохожих, он просто ложится в один из ящичков этой огромной стены и умирает. Копейкин не возглавляет разбойничью шайку — он ломается, буквально разваливается на части и тоже умирает в департаментском ящичке-гробе. Поприщин бунтует, но бунтует безумно, не различая реальность и иллюзию. Его бред становится честным, яростным, но бесполезным криком — он заканчивает в ящике побольше, в ящике сумасшедшего дома.

Жанр спектакля — «мытарства в одном действии», и это действительно мытарства, мучения, скитания в невозможности изменений. Система перемалывает, разрывает на части, не оставляя ничего человеческого. Тело деконструируется, разваливается, ломается — разбираются на конечности куклы. Бунт оказывается, как водится, бессмысленным и беспощадным.